Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

— А как же? — принял вызов Дмитриев.

Валентин откинул окурок к ведру — не попал, не торопясь подошел, поднял и бросил в ведро. Сам хозяин настороженно поглядывал за братом, но тревожного ничего не уловил в его движениях. Валентин прошел мимо Дмитриева в другую комнату, хрупнул застежками чемодана, пошуршал и вновь появился, остановившись перед столом.

— Вот тут мои грамоты, — не хвастливо, а как-то скорей устало сказал он и положил на стол толстую пачку добротной, кое-где с краев потрепанной бумаги.

Дмитриев прочел одну, потом другую, затем еще несколько. Это были грамоты Валентина, выданные ему сначала как трактористу, потом как комбайнеру. Грамоты были разных рангов — и районные, и Кустанайского обкома, и выше…

— Может, я и впрямь паразит, тогда зачем же мне, паразиту, эти грамоты люди давали? А люди те — я скажу — не чета вашему директору. Он меня прошлой осенью упрашивал, как жених невесту: попробуй, скоси рожь за перекрестком — ничего тебе не пожалею! Как же, говорю, ее косить, когда она вся полегла? А он: скоси, да и только! Скошу, отвечаю, как же не скосить, ведь это рожь! Только, говорю, не знаю, как с потерями, да и комбайн у вас старый… Скоси, говорит, — сто пятьдесят рублей премии дам! Так и сказал в конторе. При людях сказал!

Валентин немного заволновался. Отошел и снова сел уже на табурет у плиты, похватал карманы — закурил.

— Валька, кинь спички! — сказал ему Костин и попросил, как потребовал. — Расскажи парторгу, как ты косил.

— Все видели, как косил. Обыкновенно… Целый день вокруг комбайна выходил, ножи так настроил, что он брал у меня — как овцу стриг — у самого корешка. Колосья, что к земле приткнулись, подымал и в барабан отправлял. Сидел и только за рельефом следил да скорости менял — нельзя было иначе: все зерно осталось бы на поле. Может, вру?

— Нет. Я видел, — не отводя глаз, сказал Дмитриев, только скулы у него омертвели.

— А кто не верит — пусть посмотрит скирды, что у перекрестка за леском стоят. Ворохни их — зерно не посыплется. В моих скирдах мышам делать нечего, зерна не найти. А вы мне: паразит…

— Скажи, как отблагодарил тебя директор, — попросил брат.

— Секретарь знает, поди, как… Вместо ста пятидесяти обещанных рублей выдал мне только тридцать. Ну что же, думаю, может, денег нет. Только смотрю, а шоферу своему — семьдесят премию выписал! Я спросил: почему так? Ошибка? Наорал… Не-ет… Не привык я так, товарищ секретарь, работать, да и к обращению я вроде как к другому привык. В работе, в оплате всякое бывает, но чтобы на рабочего человека орать, обзывать за то, что он работал, — такого ни один порядочный человек терпеть не будет. Перевоспитывать его бесполезно, это глупость — перевоспитывать в таком возрасте, да и кто будет заниматься этим делом? Не-ет, лучше уехать…

— А дальше говори! — повернулся к нему Костин.

— Ну, что дальше? Я ему сказал, что он нечестный человек, и ушел, а в следующую получку прихожу — получать нечего. Что такое? Оказывается, у меня высчитали премию назад.

Валентин рассказывал неторопливо, и было странно видеть, как он задумчиво улыбается, рассказывая свою эпопею спокойно, будто это было давно.

— …Так не за это ли мы с братом никудышными стали? — с выжидающей улыбкой спросил Валентин.

— Нет, не за это, — с трудом разжал челюсти Дмитриев.

— А за что? — спросил Павел.

— За то, что много о себе думаете: вас обругали, вас обсчитали, вам не улыбаются! А главное — за то, что все, что здесь, в совхозе, есть плохого, вы оставляете другим!

— С собой брать, что ли? — пошутил было Валентин, но сник под взглядом Дмитриева.

— Плохи шутки, когда работать здесь действительно трудно, когда люди волками на сторону смотрят — куда бы сбежать.

— Что же делать? — спросил Павел.

— Прежде всего — не бежать, а там посмотрим…

— Посмотрим! И так видно, что ждать хорошего нечего, Николай Иванович, — покачал головой Павел.

Дмитриев подавил тяжелый вздох, выложил сокровенное:

— Есть что ждать. Есть! Большинство партбюро — из тех, кого Бобрикову так и не удалось запугать. Есть среди рабочих крепкие люди, тебе, Павел, под стать. Не могу же я один. Что я один?

— Да, один в поле не воин, — согласился Павел.

— Мы давайте так договоримся: если и теперь, за ближайшие недели, не добьемся изменений — ну хоть каких-то — в производственном климате, тогда я вместе с вами скажу: работать нормально тут нельзя. Тогда уезжайте, но пока не торопитесь! Поймите: жалко же вас терять, ведь работать-то вы умеете, да еще как, уж я-то понимаю в этом: сам тракторист…

— Разве? — удивился Валентин.

Дмитриев не ответил. Он поднялся, постоял у стола, потрогал стопку грамот и направился к дверям. У самого порога повернулся и устало сказал:

— Павел, вручение партбилета через два дня в райкоме, — подумал и добавил — И вообще… я рассчитываю на вас, братья.

«Так ли я им все сказал? Нет, вроде не все так, как хотелось…» — размышлял Дмитриев, как только вышел от Костиных. У него вошло в привычку оглядываться на свои слова, не потому, чтобы их поймать и вернуть, — нет, но исключительно для анализа, годного на будущее. Он забывал о неловкостях своего поведения, но тем сильней мучился от неудачно вырвавшегося слова и был потаенно горд каждым своим дельным выступлением.

А Бугры между тем уже терялись во мраке. У магазина рокотали мужички — те, что позабулдыжней; у невзрачной клубной клетухи посвистывали недоростки, светя краденными у батек сигаретами. Потархивал у скотного дежурный трактор, стоявший, должно быть, под транспортером, — вот, пожалуй, и все звуки. Света не было нигде. Дмитриев знал, чьи это выходки. Нет, это не мальчишки побили лампочки. Это директор совхоза отказался от услуг районной электросети — зачем ненужные отчисления! — и решил обслуживание внешней осветительной сети проводить силами своих электриков, но электрики будто вняли его экономическим выкладкам — не полезли на столбы менять перегоревшие лампочки. А директору что? Меньше нагорит — меньше платить. Что касается Бугров, то в этом углу и вовсе все заглохло. Кротина даже перед большими праздниками не загнать на столб, с собаками не загнать, так откуда же будет на улице свет? А за озером во весь размах светило село отстающего в районе совхоза. Частый пунктир лампочек золотым роем напоминал Дмитриеву, что то село не сегодня-завтра выйдет в люди, справившись с трудностями. По слухам, там дело было в плохой земле, но мелиорация вернула соседям сотни гектаров великолепной торфянистой земли, и теперь дела там должны пойти. Живут соседи, не пряча своих трудностей, борясь с ними в меру сил, не прячутся по вечерам в темные норы, не месят грязь в кромешной тьме. У них есть надежда, они живут ею, и неизвестно, не в тот ли совхоз поплывет от Державы знамя передовика?

Дмитриев вышел за Бугры, держась сухого места — середины дороги, — выровнял шаг и, по-солдатски, наотмашь выбрасывая руки, заспешил к дому. Перебрав в памяти события минувшего дня, он пришел к выводу, что все идет хотя и не лучшим образом, но главное — сдвинулось с места. Развязки в районе он ждал более-менее спокойно.

Впереди в проеме просеки светился еще край неба — скорей, последнее, должно быть, облако, высвеченное уже не здешним, а потусторонним, завтрашним солнцем. С востока все шире заваливалась ночь. Для Дмитриева не было ничего трудного в этой знакомой ему дороге, он не досадовал на темноту и неровности, более того — испытывал некоторое душевное облегчение от ходьбы: кровь на первом же километре разбудила придремнувшие мышцы, отхлынула от головы, обновилась, будто отринула тяжелые думы. Впрочем, он не был доволен разговором с братьями Костиными, считал, что можно было говорить с ними спокойнее, убедительнее, но не на все, видать, хватает человека. Мысли его постепенно отрывались от Бугров, и новые заботы — о доме, о здоровье сына, об институте — постепенно выклинивали события минувшего дня. Он прислушивался к своим шагам, отдаваясь тишине наступающей ночи, погожему белозвездному простору над лесной дорогой, и с радостью заметил, что наконец-то нет заморозков даже в звездную ночь. Значит, снег погонит и ночью. Вот уже побулькивает в канавах. Пахнет почкой. Скорей бы трава!..

Как мимо кладбища, прошел мимо сгоревшего хутора, миновал скирды теперь уже орловской соломы, проплывшие темными скалами правее дороги, и опять пошел слева и справа лес до самого перекрестка. Еще издали он услышал движение машин на большой дороге. Вскоре стали помелькивать фары за сосняком, и Дмитриев вышел к перекрестку. Сельповская машина все еще лежала под откосом, она лишь угадывалась там, внизу, темнея бесформенной грудой. Он прошел мимо, и где-то, кажется под самой аркой призрачных во мраке совхозных ворот, ему вспомнилась реплика начальника сельхозуправления Фролова — «Дон Кихот!». Он едва не приостановился, будто от оклика, и мысленно заспорил: «А если и донкихот? Кому-то надо быть…» Однако новый голос весомо напомнил: «Ты не один…»